Особая, бросающаяся в глаза популярность, которой на территории постсоветского психоанализа пользуется понятие «психоза», показывает, что происходит, когда тот или иной концептуальный вклад – в данном случае, это вклад лакановских последователей – попадает на почву, где вместо желания аналитика исторически работает другое желание. Это другое желание коренится в психологизме, которым обычно бывает пронизана клиника, где психоанализ может пользоваться успехом, но не может составить конкуренцию более ранним соблазнам психологической среды. Сформированный под влиянием психологизма специалист обожает не структуры, а «характеры» – он готов бесконечно выискивать разнообразные «типажи» в духе Нэнси Мак-Вильямс: так, узнав о существовании нарциссического или шизоидного типа он немедленно принимает это существование за новую истину, которой теперь поверяет все, что его окружает. Даже самая существенная прививка лакановского знания, придавая диагностике респектабельность, не в состоянии предупредить аналитика против возвышения какого-либо диагноза по отношению к прочим и создания атмосферы особой ажитации по его поводу.
Что по существу делает специалист, находящийся в постоянной готовности обнаружить у анализанта психоз? Он переходит в режим преследования "объекта а". В этой логике психоз ускользает, злокозненно прикидывается чем-то иным, но аналитик в итоге победно обнаруживает его сущность, срывая покровы. В этот момент в анализе происходит надлом, поскольку даже если специалист формально обучен тому, что психоаналитическая работа в момент постановки диагноза только начинается, нечто в его желании оказывается диагнозом глубоко удовлетворено и по этой причине прекращает свою деятельность. Другими словами, аналитик в этой фазе сам переходит в режим бреда – он грезит психозом, он находится в постоянной конспирологической готовности его обнаружить, он гневается на консультирующихся с ним коллег, которые в своих анализантах просмотрели психоз в якобы слишком очевидной его форме. Здесь задействуются все фазы обращения к Большому Другому, который за эту очевидность, как и за любую иную потрясающую субъекта очевидность, должен быть в ответе. «Это психоз, она же в психозе, разве вы не видите?»
Ложное положение, создаваемое этой ситуацией, состоит в том, что психоз оказывается на месте истины, по поводу которой предполагают, что она рискует стать жертвой профессионального вытеснения – здесь представляют дело так, будто нечто в аналитике может опознанию психоза сопротивляться и по этой причине ему необходимо о подобной возможности неустанно напоминать. При этом в поле, где возвышение психотического диагноза уже произошло, происходит нечто обратное – диагноз этот то и дело оказывается в проекции желания аналитика, лишая его той необходимой части "желания не знать", без которой оно делается пристрастным и одержимым.
Сегодня, обосабливаясь от института клиники в медикалистском смысле, психоанализ все дальше отходит от мест, где психотический субъект находится в естественной для него среде – пусть даже естественность эта сегодня воспринимается как проявление дегуманизации предшествующей эпохи. При этом прилагается огромное количество усилий, нацеленных на то, чтобы доказать актуальность ситуации большой психиатрической клиники для частной психоаналитической практики. Здесь намерены поддерживать впечатление, что эта практика не утратила связь с явлением психоза, что она имеет те же возможности для столкновения и работы с ним, что и классическая медицина. Сама возможность вынести психотический диагноз наравне с невротическим создает в психоаналитике особую доминанту, в которой нечто, схожее с переживанием всемогущества, представлено наравне с азартом поиска.
При этом в самой ситуации есть нечто натянутое, удерживающееся лишь благодаря маске сугубой серьезности и общему сговору, поскольку в реалиях частной аналитической практики появление психотика подобно залетевшей в комнату осе – вероятность его встретить отнюдь не нулевая, но эпизод этот никогда не будет нормативным в общеклиническом смысле слова. Риторика, предлагающая равновероятность кабинетного обнаружения психотической структуры наряду с невротической, очевидно затрагивает в сложившемся здесь желании психоаналитика что-то очень существенное – она не нормализует психотическую ситуацию, как могло бы показаться, а, напротив, обостряет ее, делает предметом профессиональной ажитации и причиной впечатляющей гипердиагностики психозов, которая является приметой нынешней постлакановской клиники. Нет никаких данных, показывающих, какие последствия эта ажитация может иметь для реального психотика, действительно изредка посещающего аналитические кабинеты – тем не менее, мораль жижековского анекдота о неверной жене и безумном муже, бредящем ее изменами, долгое время будет сохранять актуальность, и безумным мужем здесь, конечно, является психоаналитик.
Всякий раз упоминая слова Лакана о том, что психоаналитику «не пристало отступать перед психозом», забывают, что речь при этом шла о специалисте, который никогда не оставался с психозом наедине. Напротив, его роль заключалась в том, чтобы находиться на подхвате у специалистов другого профиля, которые его дублируют и замещают, исключая тем самым саму его психоаналитическую исключительность. Нынешний кабинетный специалист, остающийся с психотиком наедине, – нонсенс, требующий осмысления.