Я прекрасно понимаю, что выдвигая такую гипотезу, я в известной степени покидаю границы научно-допустимого, поскольку прибегая к чисто психоаналитическим понятиям, таким как регрессия, символизация и влечение, я непосредственно переношу их в биологическую область. Тем не менее, я выражаю надежду, что такой перенос говорит не о чересчур смелом смешении сфер с поспешными выводами, а лишь приготовляет почву для дальнейшего продвижения. Другими словами, я замахиваюсь на то, что в науке носит гордое наименование «открытия». Я очень хотел бы в это верить и намереваюсь предложить свою идею в качестве основы для будущих исследований. Так или иначе, спешу дать своему открытию имя и закрепить его под названием «биоанализ».

В настоящий момент биоаналитический подход позволяет объяснить такой широко распространенный феномен как сновидение, где фигурирует спасение (ребенка) из воды, сопровождающееся выраженной тревогой и следующим за ней облегчением: если моя гипотеза верна, он выражает не только мнемический след события родов, но и отсылает к более масштабной биологической катастрофе, связанной с кризисом адаптации видов при переходе от водной среды обитания к сухопутной. Вопрос в таком случае состоит в том, как именно это происшествие сказалось на половой дифференциации.

Совершенно несомненен тот факт, что если маленькие дети обоих полов в одинаковой степени и без какого-либо отличия друг от друга привержены аутоэротизму, беспрепятственно удовлетворяя все возникающие у них влечения орального, садистически-анального и даже раннего генитального характера, то в дальнейшем намечается отличие, выражающееся в нарастающем страхе девочек перед возможным соперничеством с представителем мужского пола. Хотя до известной степени оба пола бисексуальны на органическом уровне, характер сексуального развития мальчика все отчетливее концентрируется вокруг фаллического органа, становящегося лидирующей зоной в отправлении влечения. Наблюдение за животными также показывает, что любовной игре всегда предшествует элемент сражения, всегда заканчивающегося женской капитуляцией перед партнером. Схожие — хотя и в значительной степени преобразованные цивилизацией явления наблюдаются и у человеческого вида. Во всех случаях сексуальный напор представляет собой брошенный вызов, открыто или латентно агрессивное нападение, на которое женский партнер инстинктивно отвечает попытками обороны, чтобы лишь потом, в следующем такте, пойти на уступку и найти свое наслаждение в соитии. В согласии с биогенетической теорией Геккеля, предполагающей, что развитие организма воспроизводит формы становления, пройденные его биологическими предками, я предлагаю следующее объяснение взаимодействия полов, базирующееся на воспроизводстве событий, выведших наших биологических предков в новую для них среду обитания. Последнее побудило организмы развить в собственном теле особый орган, предназначенный для ношения эмбриона и в компактном виде воспроизводящий условия, максимально приближенные к утраченной океанической среде. Этот органический жест одновременно спровоцировал в индивидуальном бессознательном желание вернуться в оставленные ранее комфортные условия — пусть даже галлюцинаторным образом, в виде символических заместителей. Одновременно, в ходе развития массивного мужского органа и, возможно, сопровождавшей этот биологический рывок борьбе с неблагоприятной окружающей средой,решилась судьба организма другого пола, вынужденного нести бремя вынашивания потомства и оставаться по отношению к сексуальному взаимодействию в пассивной позиции. Таким образом, женский индивид проигрывает в этой борьбе, но одновременное получая компенсацию за свои страдания и неудобства в виде материнского и женского счастья. Кроме того с этим связано важное последствие, которое я намереваюсь в дальнейшем подробно обсудить и которое обозначу как психическую и одновременно психологическую «сложность» женского индивида, связанную с более высокой пластичностью и широкой приспособительностью, его способностью адаптироваться к более обширному набору разнообразных ситуаций. Налагая на женщину свою волю, пользуясь над ней сексуальной властью, мужской индивид побуждает ее к выработке различных способов обхождения с его желанием — мужской способ бытия остается в этим смысле недостаточно развитым, тогда как женщина не только успешно оказывает сопротивление превратностям внешней среды, но и дает отпор мужской брутальности.

Квир-движение и фаллическая функция.

В большинстве постколониалистских версий происходящего фаллическая функция целиком и полностью связывается с планом гениальности, воспринимаемым как средство осуществления власти и доминирования. Перманентная борьба с этим доминированием является для активизма на гендерной почве мощным источником воодушевления. Тем не менее, этой борьбе с самого начала положен предел, поскольку присущий ее участникам рессентимент по поводу генитальной нормативности упускает другую ее сторону, сопряженную не с доминированием и властью, а с тем, что в генитальности выступает как ограничение, связанное с функцией лишения.

Лишение это подробным образом прослежено в лакановском исследовании во всех его проявлениях, основным из которых является политика урегулирования доступа к наслаждению. Вопреки представлениям, сформировавшимся в кругах, занятых борьбой с неравенством на половой почве, генитальность представляет собой не расширение возможностей, а, напротив, прекращение отношений со всеми объектами желания, которые не находятся в области символического — другими словами, не возведены в статус означающего. Именно это вызывает к жизни ту ограниченность средств наслаждения, которая характерна для генитальной позиции — как для мужской, так и для женской.

Здесь возникает искушение эмансипаторного характера, которому поначалу открывает дорогу феминистское движение, но которое пошло значительно дальше, вызвав в гендерной активистской среде колебания и раскол — движение за субъектность нового типа, поставившее своей целью упразднить гендерное соперничество, упразднив саму гендерную фиксацию. Основная трудность в оценке этого движения заключается в том, что оно, претендуя на глубокое возмущение, на революционное вмешательство в сексуальную область, не содержит в то же время инструмента, посредством которого можно было бы глубину этого вмешательства измерить. Удивительным образом сам по себе аспект сексуального как будто бы не имеет для queer theory никакого значения. Свободный выбор идентичности, преодоление бинарности, упразднение гетеронормативной иерархии — этот набор готовых идеалов указывает на то, что квир-теория по существу ничего не изучает, она выдвигает требования. Риторика этих требований полностью отодвигает в сторону вопрос о том, какую позицию квир-субъект занимает в том, что Лакан называет «желанием Другого». Какова роль выстраиваемой активистами квир-субъектности в сексуальном фантазме? Что именно ее выбор привносит на сцену, где желание уже действует?

Рассмотрение этих вопросов обнаруживает область, практически не затрагиваемую в гендерной мысли. Практика, выводимая из последней, предполагает активность, полностью сосредоточенную на процедуре публичного заявления — того, что в широком смысле этого термина можно было назвать coming-out'ом по ориентации или гендеру. Перформативныйхарактер последнего может выступать политическим жестом, но он ничего не говорит о том, что в этот момент в желании субъекта происходит.

Для того, чтобы пролить на эти моменты свет, стоит обратиться к прецеденту, который можно рассматривать в качестве прототипа современной сексуальной и гендерной трансгрессии — к случаю Иды Бауэр, благодаря фрейдовскому психоанализу получившей известность под именем Доры. Бытует мнение, что Фрейд должен был вылечить Дору от испытываемого ей гомосексуального влечения к любовнице ее отца и от соперничества с последним, поскольку вне своего болезненного симптома девушка была вполне гетеросексуальна. По этой причине в постколониальный период Дора была взята под защиту феминизма, требующего легитимации гомосексуальной природы ее желания. Защита эта стала платформой для появления целой серии политических требований: признание гомосексуальности Доры не просто открывало возможность выступить против большого угнетения со стороны гетеросексуальной нормативности, но и, как казалось, позволяло разделаться с угнетением малым — обидным пренебрежением женской гомосексуальностью со стороны мужчин. В любом случае, если желание Доры оказывалось гомосексуальным, выигрывали все разномастные представители гендерного движения — Фрейд же и его анализ, как казалось, терпели поражение вместе с устаревающим миром мужского шовинизма и гетеросексизма.

На самом деле, итог фрейдовских трудов состоял вовсе не в утверждении гетеронормативного идеала. До какой бы степени Дора — пусть даже на свой викторианский манер — не была готова отказаться от пресловутых привилегий гетеронормативной генитальности, тем не менее интересует ее, как показал ее анализ, тот мужской образ, которому она, видя его ограниченность и бессилие, намеревается своим желанием послужить. Другими словами, как это формулирует Лакан, тем самым не опровергая результаты фрейдовской работы, а завершая ее, Дору живо занимает присущая генитальному субъекту нехватка — без нее ее собственное желание теряет для нее привлекательность и смысл. В центре истерического симптома Доры находится не протест против отцовской власти, а желание поддержать отцовское желание в области, где эта власть оборачивается слабостью ее носителя, поскольку он, даже в случае относительного успеха любовных отношений с дамой, в силу ограниченности своей генитальной позиции не способен получить то наслаждение, которое могла бы произвести в отношениях с ней Дора, трогательно желавшая принести это наслаждение отцу в дар.

Именно это ставит пресловутую гомосексуальность отношений, на сцене которых как будто находится Дора, под вопрос. Дело не в том, что, начинаясь с любви к отцу, в итоге к фигуре отца они в истерическом симптоме и сводятся, и в этом смысле, как заподозрил Фрейд, вполне гетеросексуальны, что тем самым как будто открывает путь для нормализации желания пациентки со стороны врача. Напротив, случай Доры показывает, что вместе с ее влечением к любовнице отца (которое Фрейд, к слову, устранять не собирался) вопрос о желании целиком выходит на новое поле, где пол носителя влечения ничего не решает. Гомосексуальность в фантазме Доры, несомненно, имеет место, но если подходить к ней аналитически, то станет очевидно, что гомосексуальность эта не женская, а мужская. В действительности Дору — независимо от ее «ориентации» — интересует проект, в котором мужчина обретет к наслаждению доступ. С аналитической точки зрения это может означать только гомосексуализацию последнего, поскольку во всех прочих случаях мужское наслаждение ограничено рамками, налагаемыми на него матримониальными требованиями.Это ставит под вопрос философские и художественные проекты феминистского движения в которых для женской гомосексуальности так или иначе пытались расчистить площадку. Попытки эти увенчивались успехом различной степени, но гуманистический смысл, который они преследовали, сталкивается здесь с интересами психоаналитического исследования. Для последнего вопрос о гомосексуальности обладает не культурно-политическим значением, которым он постоянно насыщается в интеллектуальной среде, а представляет собой инструмент для исследования и уточнения границ фантазма. До какой бы степени это нипротиворечило насаждаемой повсеместно просвещенной терпимости, никакой женской гомосексуальности чисто аналитически в желании субъекта не обнаруживается — что не означает, конечно, что она не встречается в реальности. Тем не менее, уже подготовительные фрейдовские истолкования обнаруживают, что непосредственный доступ к ней из фантазма закрыт — сама по себе она не оставляет следа в области, где находятся символические опоры желания. Если именно этой ее чертой лучшие умы феминизма пользовались для того, чтобы попытаться вывести ее из-под власти патриархата и превратить в полноправное явление, то это означало лишь жест тактической сепарации. Заложенная в этом жесте программа не коснулась наиболее устойчивых основ, на которых покоится желание субъекта, и это ставит женское движение перед определенными трудностями, которые не сглаживаются вместе с прочими его успехами, а, напротив, склонны проявляться сегодня все ярче.

Наличие этих трудностей подтверждается некоторыми культурными явлениями современности, в которой наибольшая концентрация пренебрежения женской позицией и склонности к ее недооценке исходит, как замечают клиницисты и сами представители феминизма, не от мужчин, а именно от современных женщин — особенно от тех, которые склонны в выборе объекта влечения к известной трансгрессии. Чем сильнее в женском желании наблюдаются признаки активной опоры на фантазм — в форме литературного или игрового творчества, экспериментов со своей идентичностью и т.п. — тем настоятельнее для того, чтобы получить наслаждение или вступить в отношения, женщине необходимо женским желанием так или иначе поступиться.

Этот парадоксальный момент по справедливости вызывает сегодня глубокое непонимание у радикальных представительниц движения за права женщин, целью которого изначально, безусловно, являлось нечто обратное. Но если непримиримость радикального феминизма сегодня не встречает особого сочувствия ни у традиционно настроенной публики, ни у того же квир-движения, то происходит это не потому, что женский фантазм репрессирован и неспособен стать основой желания вне патриахальных рамок, а потому что сама радфем-позиция фантазма в принципе лишена — из задаваемых ей рамок невозможно желать.

Желание женского субъекта, как, впрочем, и любого другого, с намерениями феминизма нигде не совпадает, но происходит это не по причине всесилия патриархата, а за счет того, что женского субъекта (равно как и мужского) в любом инициативном фантазме интересует та часть мужской структуры, которая предположительно находится за пределами генитальности, но не за пределами маскулинности, поскольку последняя, как показал случай Доры, и состоит в том невозможном наслаждении, которого мужчина лишен и нехватка которого делает его образ соблазнительным для обоих полов.

Таким образом, если для интеллектуальной среды пресловутая маскулинность является конструктом власти, то под психоаналитическим углом зрения все происходит на иной площадке — там, где наслаждение субъекта становится возможным благодаря тому невозможному, что заключено в мужской гомосексуальности. Женская гомосексуальность, таким образом, не подавляется мужской, а реализуется с ее помощью.

То же самое происходит в квир-концепции, где каждый субъект как будто на равноправных основаниях выбирает себе по вкусу половую идентичность или даже ее отсутствие. Невозможно не заметить, до какой степени в квир-повестке значима та часть Воображаемого, которая отвечает за представление о привлекательности мужского, отправляемого через нехватку. Чем громче на программном уровне квир-мысль отрекается от того, что она сама опрометчиво определяет как жёсткую половую бинарность, тем ярче в ней проступает акцент на том, что Лакан обозначает как -φ, функцию балансирования на неустойчивом краю генитальности. Именно по этому краю так ли иначе, независимо от взятого направления гендерной идентификации, и происходит выбор в формировании квир-идентичности. Не будучи классическим истерическим Penisnaid-ом — ревностью к наличию мужского органа в том упрощенном смысле, в котором об этом говорил Фрейд — отношение к мужской нехватке, тем не менее, проходит в становлении квир-субъектности через все стадии, соответствующие истерическому открытию знания о кастрации Господина, которая вквир-идеологии возведена в своего рода идеал.

Квир-побуждение, таким образом, не борется с генитальностью и гетеронормативностью, а эксплуатирует тот идеал наслаждения мужской нехваткой, из которого произрастает сама гетеронормативность как таковая. Эта концентрированность на функции мужского, определяемого негативно, пронизывает постколониалистский гендерный фантазм, и в этом отношении ему парадоксальным образом удается то, перед чем надолго остановился литературный модернизм, также чрезвычайно в функции мужской нехватки заинтересованный. Та самодеятельная фанфикшн-литература, которая часто обнаруживается рядом с социальными источниками квир-субъектности, особенно женской, и которая основана на наслаждении, извлекаемом из воображаемого любовного контакта гетеросексуальных мужчин — героев большой модернистской литературы или кинематографа — выступает очевидным свидетельством направления, в котором движется желание субъекта современности. Желание это, маскируясь декларативной свободой в вопросах выбора ориентации и гендерной идентичности, содержит апоретический элемент, неразрешимую в его логике трудность, которая не преодолевается концепцией «права на другой выбор», а воспроизводится в ней.

Александр Смулянский 09.02.17